«Сейчас мы находимся внутри периода уникального благоприятствования Православной Церкви со стороны российской власти, но это время небезопасно, как была небезопасна эпоха правления Константина Великого», — полагает председатель Учебного комитета Русской Православной Церкви профессор Московской духовной академии протоиерей Максим Козлов. В интервью порталу «Бизнес-Online» в канун Рождества отец Максим рассказал, есть ли конфликт поколений в Русской Православной Церкви, почему в Китае так много атеистов, следовало ли исключать Сталина из семинарии и преодолена ли «болезненная ситуация» в Казани.

Вам позволено быть верующим — настолько, насколько вы молчите

— Отец Максим, Рождество, которое мы ныне отмечаем, обычно ассоциируется с праздничным вертепом, волхвами и легендой о пещере (или хлеве), где родился Христос. Однако при этом обычно забывается, что минута, в которую на землю явился Спаситель, стала минутой рождения новой эпохи, другого мира, внутри которого мы все по-прежнему живем. Христианство, как его характеризовали русские философы, исторично и динамично, поскольку развивается по своим христианским часам, от первого до второго пришествия, от первого часа до последнего. Много ли времени нам отмерили эти часы? Мы живем в зените христианской эпохи или, возможно, близки к ее закату?

— Если рассуждать в рамках христианского понимания истории, то можно выделить три ее этапа. Этап первый — мир до грехопадения (причем в данном случае неважно, насколько продолжителен был этот период, если исчислять его в земных годах и если категория времени к нему вообще приложима). Второй этап — это состояние творения после грехопадения Адама (эпоха Ветхого Завета). И, наконец, третий этап мы начинаем отчитывать с того момента, когда миру была принесена «хорошая новость», или «добрая, благая весть», как в буквальном переводе расшифровывается Евангелие, — о том, что Бог стал одним из нас — во всем, кроме греха. Известно, зачем это было сделано: чтобы изменить (ценой невероятной жертвы в лице собственного Сына) отношения между Творцом и творением и дать человеческому роду, а через него — всей Вселенной — возможность приобщения к жизни вечной.

Эта третья эпоха продлится до конца человеческой истории — так мы, христиане, верим. Затем мир ожидает то, что описано в последней книге Священного Писания, в Откровении евангелиста Иоанна Богослова — финальный кризис, апокалипсис и та метаистория, которая, выражаясь языком философии, начнется после истории, когда Бог будет во всем и во всех, а творение восстановится во всей его изначальной «хорошести». Соответственно, мы сейчас находимся внутри третьего этапа, который, в свою очередь, вмещает в себя несколько подэтапов — в том числе период распространения христианства (поначалу в рамках средиземноморской цивилизации, греко-римского мира и его сопредельных государств, затем — в Европе и отчасти в азиатско-африканских землях, а с открытием Америки — и на новых континентах с их иной формой цивилизационного и государственного устройства). Этот период с разной степенью интенсивности продолжался до конца XIX — начала XX веков, переживая всевозможные взлеты и падения и соприкосновение с другими религиями, которые мы теперь называем мировыми. Сценой, на которой разворачивалось обсуждаемое нами «третье действие», стали регионы, которые мы вправе отнести к «исторически христианским», а также те земли, куда христианство приходило с проповедью.

Безусловно, феноменом нынешнего этапа является глобальная секуляризация. Это сделалось в наибольшей степени очевидным в последней четверти ХХ и начале ХХI веков. Ничего похожего по масштабу не было в предыдущие периоды. Да, мы помним об эпохе Просвещения во Франции и некоторых других европейских странах, о времени бытовой религиозности в России в послепетровские десятилетия, в царствование императрицы Екатерины II. Именно тогда практическая религиозность начала уходить из жизни высших сословий Российской империи. Но тотальная секуляризация значительной части человеческой ойкумены — это явление, ставшее реальностью именно в XX веке.

Конечно, здесь тоже можно обозначить несколько этапов. Один из них — тотальная секуляризация принудительно-атеистического плана, которая развернулась в Советском Союзе, Китае, Албании и Мексике (у нас меньше знают и говорят о мексиканской революции, но ведь неслучайно после бегства из СССР Лев Троцкий осел в Мексике. Да и роман Грэма Грина «Сила и слава» дает нам представление о том, каким гонениям подвергались тогда мексиканские католики). Тем не менее, на этом этапе англо-американская и отчасти романская западные цивилизации противостояли секуляризационной волне. Однако с падением тоталитарных режимов ситуация на Западе решительно изменилась, и сейчас в авангарде процесса апостасии (отступления от основ христианской цивилизации) находятся уже англо-американский мир и значительная часть Европы. Причем на этот раз секуляризация осуществляется уже не путем принудительного внедрения, как это было в марксистко-советском опыте, а методом воспитания секулярно-гуманистического сознания определенного рода, которое вытесняет религию на периферию. Выталкивает ее из общественной жизни и при этом провозглашает тезис, который для христианства (как, впрочем, и для других мировых религий) кажется абсолютно неприемлемым — об относительности любого знания в области религиозности и «конечных вопросов». Вам позволено быть верующим, но лишь в том случае, если вы не вторгаетесь к другим с утверждением, что ваша вера — единственно истинная. Или еще жестче: вы можете быть верующим настолько, насколько молчите о том, что современные поведенческие нормы с точки зрения вашей религии являются неприемлемыми и греховными. Сейчас это ярко проявляется в области семейных и гендерных отношений, но не только. То, что ныне называется толерантностью, для христиан в значительной мере являлось бы вероотступничеством, если бы они принимали это явление до конца.

• нынешняя эпоха — достаточно драматическая, и неслучайно статистика показывает нам, что христианство в современном мире является самой преследуемой религией. Можно сказать, что корабль Церкви подвергается сегодня — не то чтобы угрозам, поскольку «врата ада» никогда Церкви не одолеют, — но враждебным нападениям с двух сторон. Во-первых, со стороны, скажем так, псевдоисламского фундаментализма, искажающего тот позитивный образ ислама, который нам знаком, в том числе по мусульманам нашей страны. А во-вторых, со стороны агрессивного секуляризма, который также нетерпим к христианству в его традиционной исторической форме — в форме проповеди о Христе, сказавшем о себе «Я есть Путь, Истина и Жизнь» и тем самым обозначившем свое учение как единственную богооткровенную религию. Вот в этом я вижу специфику сегодняшнего момента и «непростоты» положения для человека, который стремится стать настоящим христианином. Хотя, надо сказать, наша страна является одним из счастливых исключений. Я отнюдь не хочу идеализировать процессы, идущие в нашем обществе и государстве, но нельзя не заметить, что приоритеты и ценности исторического христианства нигде так последовательно не отстаиваются сегодня, как в России.

Наибольшее количество атеистов и агностиков проживают в Китае

— Апокалипсис — это мост в следующую, четвертую эпоху? Таким образом, это не только конец мира, но и его новое начало. Новое Рождество.

— Апокалипсис — это, безусловно, мост в ту эпоху, когда зло будет побеждено. В этом смысле мы, христиане, вправе считать себя историческими оптимистами — мы знаем, что все кончится хорошо, даже если за окном на улице все достаточно грустно. И слова Спасителя «Не бойся, малое стадо, ибо я победил мир» должны нас укреплять вопреки всякой эмпирической реальности. Да, апокалипсис — это кризис, но он приведет к укреплению добра и света.

— Мне приходилось читать в ваших прошлых интервью, что мир, по Вашему мнению, сейчас особенно близок к «последним временам».

— Любые эпохи, последовательно сменяющие друг друга, всегда ближе к «последним временам», чем предыдущие, — в силу естественного движения хронологии. Признаки приближения конца света вычислялись многими подвижниками и провидцами с опорой на приметы, изложенные в Священном Писании. Прекрасный пример — «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории» великого русского философа Владимира Соловьева. Я бы назвал это произведение опытом практической христианской эсхатологии в приложении к конкретной политической реальности конца XIX — начала ХХ веков. И ведь нельзя сказать, что сюжет «Трех разговоров» оказался на поверку абсолютной фантазией. Нет! Просто промысел Божий дал нам еще как минимум сто с лишним лет исторического бытия.

Эсхатологическими предчувствиями были наполнены и более ранние эпохи. Но объективно, если внимательно читать Евангелия и, разумеется, помнить, что «дня и часа не знает никто», нельзя будет не увидеть, как в современном мире идет процесс поляризации. С одной стороны — истина, добро и евангельские ценности, которые на протяжении многих веков были распространены и рассеяны в человечестве в целом, в том числе среди тех, кого можно назвать «анонимными христианами» и о ком апостол Павел говорил как о тех язычниках, кои, исполняя закон совести в своей душе, и судимы будут по этому закону. Но мы же видим, как сейчас происходит отступление от норм, признававшихся абсолютно непререкаемыми на протяжении порядка двух тысячелетий, как эти ценности разрушаются и отвергаются.

В этом смысле история апокалипсиса — это история о том, как остаточное добро будет сконцентрировано в том малом человеческом стаде, которое пройдет через последние испытания. А в остальном человечестве — просто нечего и некого будет спасать. Не загадывая о временах и сроках, все же могу сказать, что мы ближе сейчас к этому историческому этапу, чем когда бы то ни было.

— В «Трех разговорах» Владимира Соловьева, о которых Вы вспомнили, главную угрозу для человечества воплощали не секуляризм и трансгуманизм, а так называемая желтая опасность, апокалиптический гром с Востока. Причем не с мусульманского Востока, а Востока по преимуществу буддийского (вспомним, что соловьевские предсказания были сделаны в самый канун войны с Японией). Как вы думаете, это актуально сегодня?

— Здесь я не совсем с вами соглашусь: думаю, что Соловьев имел в виду не столько Японию, сколько Китай, а это не буддийская страна. В Китае буддизм — периферия, это не религия этнических китайцев. Вспомним и стихотворение «Скифы» Александра Блока, эпиграф к которому поэт взял как раз у Соловьева, которого считал своим учителем: «Панмонголизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно…» Там ведь нет ни слова о буддизме. Очевидно, что глухая угроза ощущалась именно со стороны Китая, хотя международный статус Поднебесной империи был в те годы в разы незаметнее, чем сейчас. Но уже тогда в отношении к восточному соседу ощущалась некоторая напряженность. Да и между прочим роль китайцев в русской революции и гражданской войне — не совсем изученная тема, хотя это отдельная и значимая страница нашей истории начала ХХ века (китайские бойцы составляли Первый интернациональный легион Красной армии, обороняли Петроград от Юденича, подавляли «белогвардейский мятеж» в Ярославле и т.д. Славились своей беспримерной жестокостью — прим. ред.). Поэтому предсказание Владимира Соловьева — «О, Русь! Забудь былую славу: орел двуглавый сокрушен, и желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен» — воспринималось современниками революции в какой-то мере как сбывшееся.

По поводу Китая хочется сделать одну существенную историческую ремарку. Очень любопытно, что на протяжении многовековой китайской истории эта страна оставалась едва ли не единственным значимым азиатским государством (немусульманским), где проповедь христианства — впрочем, как и проповедь ислама или буддизма, — никогда не имела значительного результата. Притом что Китай подвергался попыткам мусульманских завоеваний, находился в зоне европейской колонизации и пр. Притом что после гражданской войны из России в Поднебесную бежали сотни тысяч русских людей, проживших там не менее четверти века. Однако социологически значимых обращений китайцев ни в христианство (православное, католическое или протестантское), ни в ислам не наблюдалось. Монголия и Тибет, цитадели буддизма, — это в любом случае не основы китайской государственности и менталитета, и по ним нельзя судить об империи в целом. Китай всегда сохранял свою народную религиозность, условно и лишь отчасти ассоциированную с философско-государственническим учением Конфуция. Это, повторюсь, все же не совсем конфуцианство, а народная китайская религия. А в ХХ столетии Китай оказался единственной (в такой мере) податливой базой для марксистского атеистического опыта. Ни в одной другой стране мира марксистский (маоистский в китайском варианте) атеизм не имел такого впечатляющего результата. Да, Китай прошел через культурную революцию и жестокие преследования верующих. Но сравним его хотя бы с Албанией, где наблюдались не менее жестокие преследования христиан и мусульман, а любая религиозность считалась уголовно наказуемой. Тем не менее, как только режим албанского лидера Энвера Ходжи прекратил свое существование, от прежнего атеизма в Албании не осталось и следа. А нынешний Китай давно уже не маоистское государство в прежних его формах (да, конечно, коммунистическая партия стоит во главе страны, но экономика и политика ушли далеко от заветов Мао Цзэдуна), и тем не менее больше миллиарда китайцев не относят себя ни к какой исторической и религиозной традиции и не являются практикующими религиозными людьми. Наибольшее количество атеистов и агностиков проживают сегодня в Китае. В этом заключена некая тайна промысла Божия. Думаю, что судьба китайцев к последним временам — отдельная тема, а те русские философы и поэты, которые об этом задумывались, предчувствовали такую духовную пустоту «желтого Востока», о которой я только что сказал.

— Мы по-прежнему можем оценивать это как угрозу России?

— Угроза или нет — не знаю, но я вижу в этом по меньшей мере некую третью силу, которая ощутимо присутствует в мире и при этом никакой исторической религиозностью в своей массе не затронута. А ведь что-то произойдет с данной силой — она витальна и достаточно пассионарна, как мы видим. Здесь у меня скорее надежда, христианское упование на нечто решительное, что может случиться с Китаем в последние времена. Подчеркну — такое упование не основано на конкретике, на чем-либо, что я мог бы привести фактически. Это надежда.

Я говорю об еще одной угрозе христианству — периодах благоприятствования Церкви со стороны государства

— Одна из ваших книг называется «Последняя крепость» и посвящена семье. Той самой обычной человеческой семье, которая теперь подвергается настойчивому штурму со стороны ювенальной юстиции и радетелей формулы «родитель номер один и номер два». И это неслучайно — ведь, пожалуй, именно семья, сохранявшаяся в Советском Союзе как ячейка общества, в конечном итоге вытащила нашу страну из пропасти в ХХ веке. А теперь обеспечивает России статус христианского оазиса и последней крепости в охваченном трансгуманизмом западном человечестве.

— Я соглашусь с тем, что после того как в России в 1917 году была разрушена историческая христианская государственность, а какое бы то ни было внешнее свидетельство Православной Церкви было сведено к минимуму (по крайней мере, в период 1920-30-х и первой половины 1940-х годов), опорой для нашего народа и государства стали те ценности, которые, будучи осознаваемыми достаточно смутно, все-таки оставались по природе своей христианскими. Собственно, благодаря этому мы и выстояли: и в Великой Отечественной войне победили (которую мы не раз будем вспоминать в этом году), и вообще сохранились как некая народно-государственная целостность. Понятно, почему именно сюда направлен сегодня внешний удар — это действительно последний христианский оплот, кроме Церкви как таковой, — семья и ее богоустановленная правильность. Сейчас богоустановленная правильность семьи ставится под сомнение — через свободу гендерного выбора, через полиаморию, через смену пола, через юридическое и этическое признание однополых союзов и так далее.

Что до нашей страны, то здесь можно говорить об еще одной угрозе в отношении христианства. Впрочем, эту опасность можно назвать постоянно сопровождающей историческое бытие Церкви — я говорю о периодах благоприятствования со стороны государства. Надо сказать, что сейчас мы находимся внутри периода уникального благоприятствования Православной Церкви со стороны российской власти. Это время небезопасно в том смысле, в каком была небезопасна константиновская эпоха (правление римского императора Константина Великого, ознаменовавшееся официальным признанием христианства, продолжалось с 306 по 337 годы н.э. — прим. ред.). Да, этот период принес Церкви очень много добра и, конечно, не допускает неприятия случившегося в IV веке «Константиновского поворота». Также и теперь было бы абсурдно для Церкви не принимать того «поворота», который обозначило наше государство. Тем не менее, это время влечет за собой массу неглубоких обращений к христианству и, более того, прилепление к Церкви не по вероучительным, а по внешним, бытовым, мирским соображениям. Я говорю о прилеплении не очень надежного околоцерковного народа…

— Вы имеете в виду тех, кого в православной среде называют «захожанами» — в отличие от прихожан?

— Да, тех, кто может повести себя очень по-разному в случае, если времена благоприятствования изменятся. Вот здесь я бы не испытывал чрезвычайного оптимизма по поводу роста православной паствы. Неслучайно мы и сейчас видим решительную «вилку» между теми, кто называет себя в соцопросах христианами православного вероисповедания, и теми, кто реально практикует христианство. Под последним я подразумеваю два критерия: 1) участие в церковных таинствах и богослужениях с какой-то степенью сознательности и регулярности, а также 2) готовность (или понимание, что это должно будет сделать) предпочесть заповедь Христову нормам жизни века сего. Вот по этим двум «вехам» и признается истинный христианин: участие в таинствах, заповедованных Спасителем, и готовность ради Христа поступить не так, как мир велит. Предпочтение вечной правды Божией — сиюминутной правде времени.

— А как время отображается на атмосфере внутри самой Церкви? Скажем, есть ли в российском Православии конфликт поколений? Когда-то священник Александр Борисов в своей книге «Побелевшие нивы» назвал Православную Церковь 1970-80-х годов «старушечьей». Сейчас, разумеется, многое изменилось, но насколько разительно?

— Опишу ситуацию, как я ее вижу и помню. В Православной Церкви я с 1979 года и в этом смысле застал позднюю советскую эпоху (с пометкой на то, какой она была в Москве и крупных городах). Действительно, абсолютное большинство паствы нашей Церкви в те годы составляли женщины старше 50, а то и 60 лет. Как правило, не очень высокого уровня образования и обычно не очень значимого социального статуса, которым они обладали до выхода на пенсию. Только в больших городах и отдельных приходах это «абсолютное большинство» несколько размывалось присутствием интеллигенции, молодежи и активных групп верующих, собиравшихся вокруг священников. Но нужно понимать, что эти «белые платочки» — совсем не те, о которых говорил святитель Тихон в 1920-х годах (по слову Патриарха Московского и всея Руси Тихона, «белые платочки спасут Церковь» — прим. ред.). Тогда это были сознательно верующие, воспитанные в церковной и семейной традиции женщины, которые, находясь в ситуации чуть меньшего преследования со стороны властей, чем мужчины, составляли видимый костяк православной паствы. Однако начиная с послевоенных лет, в особенности с эпохи хрущевских гонений на Церковь, к нам пришли поколения, выношенные вне церковной традиции, вернувшиеся в Православие в военные или первые мирные годы. Что они усвоили из обширной православной литургики? Ну, наверное, «Отче наш» и «Верую», которые обыкновенно поются на богослужениях. Эти женщины редко имели возможность читать что-то вероучительное или знакомиться с традицией, помимо того, что они могли услышать на проповедях, звучавших отнюдь не в каждом храме. Церковное обучение для мирян тогда не могло носить систематического характера, поскольку не разрешалось властью.

Эта ситуация оставалась практически неизменной до конца советской эпохи. В 1990-е годы случился массовый, неконтролируемый и не вполне адекватно воспринятый приток новых людей в Церковь. Миллионы людей крестились, их них значительно меньшая часть осталась практикующими христианами (помимо посещения храма на Пасху, собственного отпевания или какой-либо другой внешней соприкосновенности). Но все же мы видим сейчас определенную тенденцию: чем крупнее город и чем выше в нем образовательный ценз жителей, тем выше там интенсивность церковной жизни и тем больше среди паствы представителей среднего поколения (необязательно молодежи) и людей разного, отнюдь не низкого социального статуса и уровня образования. В этом смысле нынешнее христианство в России больше похоже на христианство в поздней Римской империи после правления Константина, когда именно крупные города и государственно-политические центры сделались местом, где Христова вера в первую очередь утверждалась и распространялась.

Безусловно, в настоящее время большинство нашей паствы составляют неофиты, хотя я не люблю этого слова, тем более что они уже не слишком «нео». Тем не менее, это не те люди, которые являлись носителями традиции, формировавшейся на протяжении нескольких семейных поколений. На мой взгляд, одна из проблем церковной жизни сейчас заключается в том, что пришедшие в Церковь в 90-е и нулевые годы прихожане, сами не имея традиций в семье, не обладали и опытом христианской семейной педагогики. Отсюда многочисленные прискорбные ошибки и перегибы. Сейчас первоначальная жесткость уже смягчилась, но тогда многие начинали свои опыты с полного исключения телевидения из своей жизни, с принуждения детей стоя слушать утренние и вечерние правила на церковно-славянском языке, которого они не понимали, с предельно буквального соблюдения постов и пр. Повторюсь: у современных православных христиан просто не было опыта, как воспитать детей и самих себя. Он появится лишь у того поколения, которое у этих прихожан родилось и осталось в Церкви. У кого был опыт собственного церковного детства, в том числе с ошибками родителей. Вот на этих людей в значительной мере я и надеюсь в отношении будущего Церкви.

На этом пути мы набили уже много шишек — бывали и трагические ситуации, и отталкивание от Церкви через семью, потому что перегибы и «перекормы» приводили к аллергии на религиозность. Кстати, именно поэтому мы с женой никогда не отдавали наших детей в православные гимназии, считая, что достаточно храма, воскресной школы и семейного уклада. К тому же соприкосновение с реальной общественной средой в итоге оказывается для детей полезно. Да и потом: если учитель в светской школе ведет себя в некоторых случаях неправильно, ребенку это проще объяснить. Легче сказать: «Марья Ивановна — хороший человек и превосходная учительница, но то, что она сейчас говорит, совсем не так». Сказать то же самое о священнике, преподающем в православной гимназии закон Божий, несколько сложнее.

— Вы же сами выходец из советской семьи. Прежде чем пойти в семинарию, Вы, насколько помню, закончили МГУ…

— Да, я и нисколько не отделяю себя от того, что говорю. Рассказывая о выключении телевизора и «экстримах», я и себя в первую очередь обличаю. Младших детей мы воспитывали уже не так жестко. А старшим досталось от моей родительской неопытности. По милости Божией они из-за этого не ушли из Церкви. Но — досталось.

Если бы Сталин не оттолкнулся от христианской традиции, из него мог бы выйти хороший руководитель — и церковный, и государственный

— Отец Максим, в настоящее время вы председатель Учебного комитета при Священном Синоде, в вашем распоряжении — все семинарии и духовные академии России. Скажите, если бы Вы жили в Российской империи примерно сто лет назад и обладали бы такой же властью в области духовного образования, Вы бы исключили Иосифа Джугашвили из семинарии в Тифлисе?

— Начну издалека. Есть такой современный писатель — Денис Драгунский, сын Виктора Драгунского, тот самый Дениска из «Денискиных рассказов». Ему сейчас около 70 лет, он филолог-классик и мой коллега по кафедре в МГУ. Среди прочих его произведений есть книга, которая называется «Архитектор и монах». Она написана в жанре параллельной, альтернативной истории. В ней Гитлер становится архитектором, а Сталин — архиереем, пройдя через революционные увлечения. И вот в определенный момент они знакомятся, встречаются, и развивается сюжетная коллизия. В книге проводится мысль, что Сталин мог стать неплохим архиереем…

— В Тифлисской семинарии преподаватели хвалили его за превосходный певческий голос.

— Ну, помимо этого, у него были способности к управлению, глобальному видению и принятию стратегических решений. Если бы этот человек в свое время не оттолкнулся от христианской традиции (или если бы его не оттолкнули), а его способности к стратегическим решениям и глобальному мировоззренческому видению соединились бы с евангельской нравственностью и с памятованием о необходимости милосердия и прощения, то из Сталина мог бы выйти очень хороший руководитель — и церковный, и государственный. Потому что каждый человек предопределен Богом ко спасению — возможность вырасти до духовного уровня святого дана каждому при рождении. Мы ведь не кальвинисты, которые считают, что одни предопределены к погибели, а другие — ко спасению. Следовательно, и у Сталина были потенции, причем — к очень большому росту.

Однако чем больше дарований у человека, тем громче крушение. Вспомним того же Льва Николаевича Толстого — меру его дарований и меру мировоззренческого крушения и скудости к концу его земного пути. Так и здесь — если бы кто-то мог заранее предвидеть, в кого вырастет Иосиф Джугашвили, и при этом получил бы возможность не упустить этого человека, следовало бы положить силы лучших педагогов Русской Церкви, чтобы направить его в правильное русло. Поэтому я бы так ответил на вопрос о том, надо или не надо было исключать Сталина из семинарии.

— При этом мы знаем, что и Микоян, и маршал Василевский, в отличие от Сталина, закончили семинарии, но это не помешало одному стать большевистским вождем, а другому — советским полководцем.

— Они учились там, потому что происходили из священнических семей. Но тогдашние семинарии были совсем не те, что сейчас. Было по меньшей мере одно принципиальное различие: дореволюционная семинария являлась сословной школой, куда по факту происхождения из клерикального сословия поступали абсолютное большинство детей духовенства — как имеющих призвание, так и не обладающих таковым. Для них это был почти единственный путь к получению образования и дальнейшей социализации в обществе. Это, в свою очередь, определяло своеобразную и не совсем правильную атмосферу семинарий второй половины XIX — начала XX века. Сейчас же ситуация решительно другая: в семинарии никто и никого не загоняет, туда идут исключительно по собственному желанию (можно спорить, с какой степенью убежденности, но добровольно). Я не знаю семинаристов, которых бы загоняли в семинарию, — подобное нынче и представить себе невозможно.

— Нынешний уровень духовного образования в Русской Православной Церкви — по количественным показателям — близок к дореволюционному? Ведь в Российской империи перед ее крахом действовало более 50 семинарий…

— Сейчас у нас на территории Российской Федерации работают 38 семинарий и две духовные академии. Плюс действуют учебные заведения открытого типа вроде Православного Свято-Тихоновского богословского института в Москве, Российского православного университета св. Иоанна Богослова, Санкт-Петербургского православного института религиоведения и церковных искусств, Поволжского православного института в Тольятти и пр. Поэтому, с точки зрения количества учебных заведений, да, фактически мы приблизились к дореволюционному уровню. По количеству учащихся — далеко нет. Другое дело, что и количество нашей паствы отнюдь не такое, каким было к началу ХХ столетия. Вспомним: у нас сейчас нет того основного пласта русского народа, который составлял больше 90 процентов от населения поздней Российской империи, — я говорю о русском крестьянстве. Оно и было основной социальной базой дореволюционной Русской Православной Церкви с точки зрения паствы. Теперь же мы находимся в совершенно иной социальной ситуации.

Впрочем, меня в отношении семинаристов больше волнует не вопрос их количества. Оно, кстати, остается достаточно стабильным в последние 10-15 лет. Разговоры о том, что у нас уменьшается количество поступающих в семинарии, неверны; на каких-то профилях сокращается, а на каких-то увеличивается. У нас есть семинарии, где совсем мало учащихся, — например в Якутии, но это особенный регион. Жаловаться на то, что у нас мало студентов в Сретенской духовной семинарии или Коломенской, Саратовской, Нижегородской, не приходится.

— А в среднем — сколько учащихся?

— Если говорить о средних показателях, то в обычной провинциальной семинарии на курсе обыкновенно обучаются не меньше 10-12 человек. Есть, увы, и исключения. Фактически бакалавриат у нас составляет четыре года плюс подготовительный курс — следовательно, на каждую типовую семинарию приходится порядка 50-60 учащихся. Существуют и такие, где на курсе по 20-25 человек, есть и где несколько поменьше, но там ведется работа с абитуриентами.

Однако главную проблему, как я уже говорил, я вижу не столько в этом, сколько в двух других обстоятельствах. На сегодня основной контингент наших абитуриентов составляют непосредственные выпускники средних школ. Если в советское время в семинарии было невозможно поступить тому, кто не отслужил в армии или не имел от службы соответствующего освобождения (бытовали иные ограничения вроде наличия высшего светского образования — оно закрывало дорогу в семинарию), то теперь требования изменились. Раньше к нам приходили молодые или уже не очень молодые люди за 25-30 лет (на очный сектор и тогда, и сейчас принимают до 35 лет). А в 90-е годы с изменением церковно-государственных отношений на протяжении практически 10 лет поступали или те, кто прежде хотел, но не мог, или кто вовремя заметил такую новую возможность. Это были люди самых разных возрастов, часто — с высшим образованием и уже состоявшиеся в своей светской профессии, но обретшие призвание и путь к священнослужению. Это были, возможно, очень непростые для преподавания и воспитания, но очень вдохновляющие годы. Как человек, преподававший в это время в Московской духовной академии, я вспоминаю подобное как ярчайший период — при всем несовершенстве программ, нехватке учебников и перегрузке послушаниями это была горящая среда.

Теперь же мы в основном обучаем вчерашних школьников, хотя небольшой процент выпускников вузов среди них сохраняется (он не так велик, как бы хотелось). Превалируют ребята 17-18 лет с не очень устоявшимся мировоззрением (не в вероучительном плане. Все семинаристы, разумеется, православные) и с не всегда устоявшимися этическими нормами. Из семинарии после бакалавриата они выпускаются в 21-22 года и еще не очень тянут на обращение «отец», которое мы обычно применяем к священнослужителю и которое подразумевает духовное руководство и формирование приходов. Это первая проблема.

Вторая связана с общим падением уровня выпускников российских средних школ. Свидетельствую объективно: уровень их остаточных знаний по гуманитарным дисциплинам падает из года в год. Все меньше знаний по отечественной истории и русской литературе, все хуже владение русским языком. Базовые представления о мире и его физической составляющей тоже оставляют желать сильно лучшего. Это относится и к нашим абитуриентам. К тому же буду честен: отнюдь не всегда к нам идут только лучшие выпускники школ — иной раз из этой среды с ее вышеперечисленными огрехами приходят молодые люди с очень средним образовательным уровнем, а то и с низким (если сравнивать с 1980-ми и первой половиной 1990-х). Нам приходится начинать обучение с базовых светских моментов — закрывать пробелы, оставленные школой. Кстати, именно поэтому в большинстве наших семинарий бакалавриату предшествует подготовительный курс, который, помимо выравнивания вероучительных представлений, производит коррекцию базовых гуманитарных знаний о мире, об истории, о словесности и родном языке.

Болезненная ситуация, бытовавшая в Казанской духовной семинарии, преодолена

— Духовных академий в России пока что всего две: Московская и Петербургская. Но митрополит Казанский и Татарстанский Феофан давно мечтает о возрождении Казанской академии как нового центра просвещения и православного миссионерства, распространяющего свое влияние на ту Россию, которая лежит за пределами Москвы и Петербурга, — на Поволжье, Урал и Сибирь. Возможно ли это? Есть ли для этого почва?

— Да, действительно до революции у Российской Православной Церкви было четыре духовных академии: Московская, Санкт-Петербургская, Киевская и Казанская. Казанская академия претерпевала разные этапы в своей истории — в ХIX столетии случился и перерыв в ее бытии, длившийся с 1818 по 1842 годы. Период ее относительного расцвета пришелся на последнюю треть ХIX — начало ХХ веков, после чего она разделила участь всех высших учебных заведений Церкви, закрытых в 1920-е. В 1997 году в Казани воссоздали вначале духовное училище и лишь спустя год переименовали его в семинарию.

Современная казанская духовная школа тоже столкнулась с разными этапами своей истории — в том числе и с тем, который прозвенел на всю Россию в ее информационном поле в 2014 году. Конечно, это был не самый позитивный этап. К счастью, сейчас все осталось позади и преодолено. Я с большим оптимизмом отношусь к тому факту, что во главе семинарии сегодня стоит тот, кто возглавляет всю Татарстанскую митрополию, — владыка Феофан, который умеет добиваться поставленных задач. Он упрямый человек, по-хорошему упрямый, но когда он в диалоге понимает и принимает параметры пути, которым надо пройти, он идет по нему последовательно и уверенно. Думаю, что мы с владыкой достаточно поняли друг друга в последние годы — в том числе и в том аспекте, что путь к Казанской духовной академии идет не через вывеску, которую можно повесить на фасаде, а лишь потом подтягивать все под академический статус, а через необходимость доразвиться до академии. Путь к этому лежит через получение семинарией государственной аккредитации, что должно показать ее соответствие стандартам и требованиям современного российского высшего образования, через разворачивание полноценной деятельности магистратуры с формированием собственной научной школы. Вот на этом базисе при работе с абитуриентами и создании позитивного образа казанских духовных школ в ближней или среднесрочной перспективе может быть возрождена Казанская духовная академия. В необходимости ее в столь значимом для России регионе, как Татарстан, я абсолютно убежден вместе с митрополитом Феофаном. Очень надеюсь, что этот путь будет пройден.

— Между прочим, в Казанской академии до революции готовили православных проповедников и для буддийских регионов Сибири.

— Да, нужно миссионерство, необходим и диалог с исламом. Просто адекватное присутствие квалифицированного православного центра, сопоставимое с присутствием в образовательном поле Татарстана Болгарской исламской академии, конечно, необходимо. Но именно для того, чтобы оно стало адекватным, двигаться к академии нужно последовательно, строя дом с основания, а не с крыши.

— Вспоминая скандал 2013-2014 годов в Казанской семинарии — что его породило? У меня такое впечатление, что некоторые епархии и митрополии в какой-то момент настолько оторвались от московского центра, что Русской Православной Церкви пришлось восстанавливать в них единоначалие по той же схеме, по которой Путин создавал полпредства Президента в стране: чтобы обозначить присутствие в регионах федеральной власти и вернуть их в общее правовое поле.

— Я позволю себе сказать в несколько ином контексте. Действительно, до этапа, который начался с принятием знаковых решений Святейшим Патриархом в начале 2010-х годов, у нас духовное образование можно было описать фразой из классического советского фильма: «Стамбул — город контрастов». У нас, как мы в шутку называем духовное образование, «духобраз» тоже был местом контрастов. Было где густо, где пусто, кто в лес, кто по дрова. По сути, весь контроль со стороны Учебного комитета Церкви в нулевые годы сводился к тому, что осуществлялись изредка инспекции, и то в случае, когда тот или иной правящий архиерей подавал прошение об открытии училища или семинарии (или же о преобразовании училища в семинарию). Эти инспекции носили в значительной мере ритуальный характер. Совсем немного я знаю ситуаций, когда в результате инспекционной поездки местные решения хотя бы отодвигались во времени до более принципиальной подготовки. Принцип «сначала — вывеска, а потом под нее у нас тут будет город-сад» в какой-то мере работал. Соответственно, все это допускало на местах возникновение атмосферы внутренней замкнутости и такого междусобойчика: чему-то и как-то учим, сами выдаем дипломы и спокойно в этом мирке существуем. В иных случаях это было даже нормально и позитивно, когда речь шла о деятельном архиерее и сложившемся вокруг него коллективе преподавателей. А иногда это вело к затхлости или даже к болезненным искажениям, известным примером чему на определенном этапе стали некоторые сотрудники Казанской духовной семинарии.

Могу вас заверить, что в настоящее время Святейший Патриарх с предельным вниманием относится к нравственному климату в православных духовных школах. И ни одна обоснованная жалоба не остается без его внимания и контроля со стороны Учебного комитета — не только исходя из того, что произошло в Казани, а основываясь на ситуациях разного рода. Ну и, как я хочу верить (говорю «хочу», поскольку нахожусь по другую сторону административного барьера, нежели раньше, когда я был преподавателем), самозамкнутость духовных семинарий осталась в прошлом, этот этап преодолен. Мы действительно перевалили сейчас за психологический и сущностный барьер в создании единого образовательного поля Русской Православной Церкви. Не живут сейчас наши семинарии с ощущением, что они забыты, до них нет никакого дела Москве и что они могут творить на местах, что хотят. Если семинарии от чего сейчас и страдают, то от большого количества связей с центром и огромного числа заданий, образовательных и общецерковных, которые приходится выполнять. Я даже сам иногда понимаю, что это слишком большой и нелегко реализуемый объем. Но, знаете, для того чтобы запустить действие какой-то системы, в какой-то момент требуется употребить сверхусилие, чтобы она начала работать стабильно.

В отношении же Казани могу сказать определенно: болезненная ситуация, бытовавшая там до 2014 года, преодолена. И отец Евфимий как исключительно позитивно проявивший себя кризисный менеджер, талантливый администратор и человек безупречный с точки зрения нравственности и, конечно, митрополит, владыка Феофан, который всю силу своего характера, власти и полномочий обратил на то, чтобы подобных нравственных изъянов и близко больше не могло быть, — они сделали недопустимым повторение чего бы то ни было подобного.

— В Татарстане бытовала еще одна проблема — на этот раз в Чистопольской епархии, где в минувшем году решением епархиального суда сана были лишены священник Владимир Головин из Болгара и его сын Станислав (позднее Святейший Патриарх Кирилл утвердил это решение). Вы были причастны к инициированию дела против Головина?

— Нет, с историей, связанной с Головиным, мы (Учебный комитет) никак не были связаны. Хотя лично я имел некоторое прикосновение. Но первым выступил протоиерей Александр Новопашин, сделавший доклад на Международных образовательных Рождественских чтениях в 2018 году. Он же и дал характеристику деятельности Головина, назвав ее «коммерческо-религиозным проектом». Для меня это грустно прежде всего тем, что Владимир Головин эксплуатировал одно из самых высоких и сакральных начал религиозной жизни — стремление людей к совместной молитве, монетизируя это для определенной группы лиц — как с точки зрения финансовой, так и для создания собственного авторитета. В какой-то момент это даже стало наиболее важным для участников чистопольского «проекта», нежели материальная выгода — нахождение в статусе «учителя конечной истины». Это и привело к известной катастрофе в Болгаре.

У меня нет ни эстетического, ни «горожанского» отторжения от Москва-Сити

— С 2018 года продолжается беспримерный кризис в отношениях Русской Православной Церкви с Константинопольским Патриархатом. Такое впечатление, что эта драма разрыва еще веками будет давать знать о себе. Или же могут появиться хотя бы первые поводы для потепления отношений?

— Тут даже не до теплоты — нам бы просто евхаристическое общение восстановить на уровне сакраментального единства православного мира (евхаристическое общение с Константинопольским Патриархатом разорвано по решению Священного синода в октябре 2018 года — прим. ред.).

Если же говорить в целом об отношениях с Константинопольским Патриархатом, то на протяжении всего ХХ века, десятилетие за десятилетием, особенно начиная с Патриарха Мелетия Метаксакиса (правил короткий период, с 1921 по 1923 годы, — прим. ред.), затем Патриарха Афинагора (годы правления — 1949-1972 — прим. ред.) в Константинополе набирало силу и даже было конституировано такое явление, которое впору назвать восточным папизмом. То есть присвоение Константинопольскому Патриарху прав и полномочий, которые не признает за ним полнота вселенского православия. Только лишь часть поместных православных церквей, прежде всего грекоговорящих, — на уровне, увы, такого этнически-цивилизационного единства, склонна оставить эти права архиепископу Константинополя и за ним их усвоить. В каком-то смысле это напоминает мне позицию греков перед падением столицы Византии в 1453 году, когда ради спасения греческой цивилизации и всего великого ромейского мира, уходящего корнями в античность, можно было пойти на вероучительный компромисс с Папой Римским, чтобы все это — с их точки зрения главное в христианстве — спасти.

Мне кажется, что сейчас греческий православный мир стоит перед похожим выбором и искушением: православие или эллинизм является самым главным из того, что они хотят сохранить? Собственную культурно-цивилизационную традицию или же вероучительную тождественность? Русская Православная Церковь в данном случае исходит из того, что мы не разрываем общение со всеми, но мы не можем честно общаться и совместно служить с теми, кто разделяет позицию Патриарха Варфоломея. Но при этом мы знаем, что и в Элладской Церкви, и в других Поместных Церквях (в той же Африке) найдутся многие архиереи и священники, которые не принимают константинопольского неопапизма. Как дальше будет развиваться ситуация, сейчас, наверное, не в состоянии предсказать никто. Но поддержка всех действительно здоровых начал, в том числе и внутри Греко-Православной Церкви, и сохранение общения с ними — это в настоящее время позиция Московской Патриархии. Поэтому я бы не стал толковать случившееся как раскол между греческим и славянским православными мирами. Это раскол между теми, кто тождественен идеи кафоличности и соборности в их изначальном смысле, и теми, кто ради тех или иных целей, политических и церковных, готов встать на путь восточного папизма.

— Так это может привести к «второму изданию» Флорентийской унии?

— Я думаю, что неслучайно в Константинополе тут же усилились разговоры о коммуникации с Ватиканом и о проведении тех или иных объединительных мероприятий, что в данном контексте выглядит совсем неудивительным.

— Отец Максим, помимо Вашей работы в Учебном комитете, вы также являетесь настоятелем одного из храмов Москвы — церкви преподобного Серафима Саровского вблизи комплекса Москва-Сити. Такое соседство с современными небоскребами не подавляет? Я знаю, что до революции православный храм должен был выступать доминантой городского пейзажа, а остальные строения обязаны были не спорить с высотой его купола.

— Нет, и раньше храмы были разными, а вовсе не только грандиозными, соборными и великолепными с точки зрения архитектуры. Строились и маленькие церкви, в том числе и городские, и деревенские. Последние вовсе необязательно выглядели как грандиозные строения — особенно в XVIII-XIX веках, когда в Российской империи развернулись дворцовое строительство и регулярная городская застройка.

Конечно, если посмотреть на небоскребы Москва-Сити и на небольшой храм преподобного Серафима, различия в масштабе строительства просто бросаются в глаза. Но скажу, не кривя душой, я люблю этот район столицы. У меня ни внутреннего эстетического, ни «горожанского» отторжения от той части Москвы, которая ассоциируется с известным всем районом Сити. Это исключительно живой и интенсивно развивающий район города, где можно встретить массу активно работающих людей. Для их значительной части (в том числе и для сотрудников экспоцентра, на территории которого мы находимся, и для обитателей «башен») храм — естественная часть этого необычного уголка Москвы.

— У вас есть прихожане из «башен»?

— Конечно. Есть два сегмента, составляющие приход храма преподобного Серафима: живущие окрест или приезжающие в район Москва-Сити по субботам-воскресеньям, а также работающие поблизости, в том числе в «башнях». Если двунадесятые или другие великие церковные праздники приходятся на будни, мы для них ближайшая точка, куда они могут успеть до или после работы. Эти два сегмента только отчасти пересекаются друг с другом, а по большей части существуют параллельно.

Еще меня радует, когда утром я подъезжаю к храму и вижу, как множество людей, проходящих мимо, останавливаются рядом, чтобы перекреститься или помолиться на мозаичную икону святителя Николая и преподобного Серафима. Как перед началом рабочего дня люди заходят на 5-10 минут, чтобы просто побыть в церкви. Как даже в небогослужебные дни (а у нас храм открыт постоянно) церковь заполнена людьми, которые придут, зажгут свечу, посидят и душой побудут несколько минут с Богом. Думаю, что тем самым наш храм наряду со многими другими свою задачу выполняет.

«Бизнес-Оnline»/Патриархия.ru